Ряд случайных чисел [СИ] - Елена Павлова

— Давай! — отчаянно махнул рукой принц. — Что делать-то?

— Целовать! — заржал Дон, садясь на ковре, ноги кренделем. — Иди сюда, — он приглашающе похлопал рядом с собой. Дэрри насупился, но подошел и встал рядом на колени. — Да расслабься ты, кусать не буду! — фыркнул Дон. — Нет, не так. Вот так, — он развернулся, пристроил голову Дэрри себе на сгиб локтя, как ребенка. — Слушай свое тело и запоминай ощущения. Запоминай так, чтобы потом их вызвать самому, понял? — В первый раз в жизни Дэрри целовался с мужчиной. И ему… нравилось! И нравилось все больше и больше… Он уже обнял Донни за шею, устроился поудобнее… и вдруг поцелуй прервался. Дэрри растерянно заморгал. Только он приноровился… В чем дело-то? И клыки не мешают, зря он сомневался…

— Ну, как? — улыбнулись над ним глаза в невозможных ресницах.

— Хорошо-о… — раздумчиво ответил Дэрри и опять потянулся…

— О-о-о! Вот этого я и боялся! — завел глаза Донни.

— Что, уже все? — опомнился Дэрри.

— А то! — засмеялся Дон. — Ничего такая брюнеточка получилась!

Дэрри вытянул руку, покрутил кистью, рассматривая, как обновку.

— Ты не любуйся, ты ощущения запоминай, а то так целый вечер и процелуемся! А там, глядишь, до чего поинтереснее дойдем! — фыркнул Дон. Обратная трансформация напряжения не потребовала. — А теперь опять в девочку! — скомандовал Дон. — Вспоминай, что чувствовал! — Дэрри вспомнил. Был бы жив, покраснел бы до ушей, а так — просто перекинулся. — Вот, молодец!

Дон сгрузил полуголую девушку на ковер, погладил по голове, встал.

— Я тебе совсем не нравлюсь? — захлопала глазами симпатичная брюнетка. Дон поперхнулся.

— Блин, да у тебя талант! — засмеялся он. — Далеко пойдешь! Ладно, мне пора. Книжки где-нибудь через пару часов тебе закину. И помни: пока кодекс не выучишь, в город — ни ногой! Ни в каком виде! Ты понял? Ни девчонкой, ни мальчишкой, ни серой мышкой! А потом, если понадоблюсь, спросишь в казарме на посту Среднего Руки дэ Стэн. Они вызовут.

— Ты у братца Квакли, что ли? — вырвалось у Дэрри.

Дон насторожился и нахмурился. Никто не смел таким тоном говорить о его Большом. И обзывать. Одно дело — прозвище, но это — явная дразнилка. В чем дело? Придется применить родительскую власть. Досадно. Противно. Но надо.

— Откуда ты знаешь Лягушонка, сын мой? И почему ты так его называешь?

— Так это мой братец младшенький! — удивился Дэрри. Дон тоже: «Принуждения он, похоже, даже и не заметил — вот так фокус! Мальчик, я тебе действительно нравлюсь? Забавно…» — Я его с детства так дразню! А… ой, блин! Ты не знал, да?

— Ты хочешь сказать, что мой Большой — на-фэйери Лив? — медленно сказал Дон. Что ж, это многое объясняло, в частности, неудовольствие, с каким Квали принял прозвище.

— Слушай, только не болтай, ладно? — спохватился Дэрри — Я тебя просто уже записал в члены семьи — вот и разболтался, видимо. А так этого никто знать не должен, ему папенька такое условие поставил. Чтобы — как все. Надеялся, что Квакля сдастся и обратно прибежит! Ха! Не на того напал! — Дэрри говорил с явной гордостью за брата. — Ты не думай, мы друг друга любим, хоть и дразнимся. Он меня — Дырон от бублика, я его Кваклей. И… Раз уж ты там рядом — ты там присмотри за ним, ладно? Я… беспокойно мне. Он же безбашенный, еще почище меня!

— Правильно сказано: «Корни их сплетены, но не видят они стоящих рядом»! Как тесен мир! — Донни изумленно покрутил головой. — Тебе таки удалось меня удивить, дружок! Я буду за ним присматривать, обещаю, — кивнул он и ушел.

Брюнетка сидела на ковре, рассматривая свое тело. «Вспоминай, что чувствовал» — ха! Забудешь тут, как же! Пойти, что ли, погулять? В город нельзя, а по Дворцу? Она так, немножко… Потренируется… Только вот где бы платье взять? А то штаны теперь явно малы, уже трещат, а верх в плечах велик, и на груди не сходится! Эх! Да ладно, что-нибудь придумаем! Вот у нас тут простыня, к примеру, имеется… И, если сделать дырку для головы, а вот этим шнурком подвязать вместо пояса…

Лейн Тимон дэ Форнелл был полукровкой. Его мать, смуглая черноволосая хохотушка с родинкой над верхней губой, Кандемина дэ Ризон, устроилась горничной в усадьбу Форнелл после смерти своей мамы — нужно было устраивать будущее своей сестры, болезнь матери съела все деньги и, соответственно, надежды. Как Тори Лейна, трехтысячелетнего на-райе Форнелл угораздило в нее влюбиться — кто бы знал! Они поженились, через год родился Тимон. От отца он унаследовал роскошные светлые волосы, густые и вьющиеся, от матери веселые карие глаза. К семи годам из него получился довольно проказливый и хулиганистый, но незлой и дружелюбный мальчик. В обласканном и ухоженном саду усадьбы ему было нестерпимо скучно, и при каждой возможности он сбегал в село за полем. Поселковые ребята страшно уважали его за способность залечивать ссадины, синяки и последствия родительских воспитательных мероприятий наложением рук — в мальчишеской жизни вещь немаловажная.

— Эх, — обычно говорил Большой Колин, их заводила, — Если б ты еще и штаны мог так же залечивать — цены бы тебе не было!

С десяти лет Тимон пошел в первый класс местной поселковой школы. Ребята были все свои, знакомые, жизнь была прекрасна.

И оставалась такой еще три года. Когда ему исполнилось тринадцать, Мина, его мать, тяжело заболела. Тимон потом узнавал об этой болезни — это не лечилось, отцу сразу должны были это сказать. Скорей всего и сказали, но он упрямо продолжал таскать в дом одного целителя за другим. Все они, как один, пожимали плечами и советовали подать прошение на поднятие. На просьбу «сделать хоть что-нибудь» накладывали заклятье, оставляли несколько печатей с аналогичным действием и уходили, явно недоумевая — странный этот на-райе! На некоторое время маме становилось лучше, она начинала что-то есть, веселела. Ненадолго. Еще до того, как печати кончались, ей опять становилось плохо, последние уже почти не действовали. Появлялся новый целитель, просматривал предыдущие записи — и все повторялось сначала. К концу года отец извелся, потускнел. Наконец Мина, исхудавшая в щепку и уже не встававшая с постели, дала свое согласие на поднятие во Жнеце, подали прошение, стали ждать. Прошел месяц, второй, третий. Тимона перестали пускать к маме. Он нашел выход: он забирался в смежную комнату через окно и часами сидел под дверью — слушал. Иногда он слышал ее голос, слабый, шелестящий. Иногда отец ей пел — на непонятном языке, что-то бодрое, Тимону даже весело становилось — но ненадолго. Как только отец замолкал, опять приходил страх за маму. Тимон много плакал там, под дверью, зажимая руками рот, чтобы никто не узнал, что он там сидит, и не выгнал. Это было важно — чтобы не выгнали: только здесь он теперь мог услышать мамин голос, пусть слабый, но мамин.